И Россия нам не мать, мачеха немилая.
Ах ты, доля казака, доля несчастливая.
Несчастлива в России доля не только казака, но и коренного великоросса, украинца, белоруса. Поразительно, но именно в России «привилегия» быть крепостными рабами предоставлялась как раз в первую очередь представителям государствообразующего триединого русского народа (великороссам, украинцам, белорусам).
В то время как дворянство, владеющее этими рабами, было по большей части нерусским. Напомним ставший известным в начале 1990-х годов факт. Так называемое «русское» дворянство к середине XIX века было едва ли наполовину православным. При этом «в зачёт» шли «не совсем православные» грузины, армяне, греки, сербы, румыны, а кроме них вообще все крещённые инородцы. То есть даже среди «православных» дворян этническими русскими были далеко не все.
Но около половины дворян не были даже православными! Следовательно, этнических русских среди российского дворянства было, дай Бог, 1/3. Между тем подавляющее число крепостных были именно русскими.
В итоге, несколько огрубляя численные оценки, можно утверждать, что российское государство отдало в крепостное рабство русских людей на 2/3 этнически нерусскому дворянству.
Для убеждённого русского националиста этой характеристики российского государства вполне достаточно. Другие характеристики излишни.
Отметим, кстати, что подобные оценки «оккупационного» по отношению к русским характера российского государства отмечали многие русские мыслители. Например, С. Т. Аксаков. С этими оценками царское правительство и его апологеты вели борьбу.
Вполне понятно также, почему об этом аспекте идеологического противостояния в царской России так мало известно широкой публике, несмотря на весьма пристрастную критику царской России в советское время. Советская Россия осталась таким же антирусским государством, как и Россия царская. Поэтому критиковать своих предшественников за их «практическую русофобию» большевики-интернационалисты не стремились.
Мы не будем здесь останавливаться на перипетиях этой борьбы. Много работ на этот счёт было опубликовано в национал-патриотической печати в конце 1990-х годов. Отметим лишь, что для современного политтехнолога вполне понятна и эта борьба и её роль в поддержании устойчивости государственного механизма российской империи.
Между тем в этой борьбе есть один очень интересный момент, на котором стоит остановиться особо.
Рассмотрим ситуацию с точки зрения современного политтехнолога. На одной стороне имеется мощная государственная машина интернациональной антирусской империи. Кроме того, на стороне этой машины официальная религия. И эволюционно сформировавшийся, укоренившийся в массах миф о том, что российское имперское государство есть государство русское.
С каких позиций можно бороться с этим антинародным монстром? С позиций революционных, либеральных и, в конечном итоге, опять же интернациональных. И с позиций, которые можно условно назвать позициями «буржуазного национализма».
Пусть простит искушённый читатель за столь упрощённые характеристики. Но у нас просто нет возможности вдаваться в тонкости. А с другой стороны, не столь уж наша схематизация груба. Многие народы земли избавлялись от феодализма именно через те политические тенденции, которые в итоге привели к появлению классического буржуазного национализма.
Итак, проблема потенциального «русского буржуазного националиста» в Российской империи в том, что националистические чувства почти невозможно пробудить при наличии чужой интернациональной религии (при отсутствии пусть и катакомбной, но национальной, альтернативной религии) и при укорененности мифа о русском характере российского государства.
Эти факторы не дают возможности начать идеологическую борьбу, успех которой является обязательной предпосылкой для начала борьбы политической (без этого начинать серьёзную политическую борьбу вообще бессмысленно).
Как преодолеть эти барьеры? Очевидно, на пути «регионального национализма». Иначе говоря, объявить свою общность «не русской» и начать борьбу за её «особые права» против якобы «русской» России.
Были ли подобные попытки в Российской империи? Разумеется, были. От гнёта поддерживаемого официальным православием российского государства стремились уйти путём регионального, «корпоративного» или конфессионального русского национализма.
Имели место, хотя и не до конца оформились, попытки казачьей, поморской, сибирской «не русской» самоидентификации. Широкая столичная публика слабо представляет себе глубину подобных тенденций. Между тем их отголоски дожили аж до советских времён.
Так, в начале 1970-х автор, работая в Средней Азии, был искренне удивлён вопросом: «Ты русский или уралец?» Оказывается, в те места «при царях» ссылали уральских казаков-староверов. А они всегда подчёркивали, что они «не русские, а уральцы».
Кстати, тенденция к отдельной самоидентификации русских староверов прослеживается очень отчётливо. А для староверов очень сильны мотивы деления людей на «своих» и «чужих», типичные именно для националистического менталитета. Напомним, кстати, что среди российского крупного купечества более 2/3 составляли староверы, т. е. налицо всё та же пресловутая тенденция «буржуазного национализма». Но национализма «особого», как бы и не русского.
На самом деле все эти попытки самоидентификации были как раз именно русскими, глубоко народными, но не российскими. Даже, в неявном виде, антироссийскими.
Эти попытки в итоге или провалились, или, как минимум, не развились. Причём не только политически, но и на предварительном, идеологическом этапе.
Примером немногих удач на этом пути стал украинский национализм. Он явился результатом успеха долгой и последовательной борьбы с интернациональной империей. Белорусский пример менее ярок, более случаен. Хотя в итоге и оказался гораздо более выигрышным. Но для анализа всё же более подходит украинский пример как иллюстрация именно целенаправленной борьбы.
Автор, возможно, задевает чувства иных украинских национал-радикалов, но мы считаем великоруссов, украинцев и белоруссов действительно единым народом. Тех же пресловутых различий в русском и украинском языках гораздо меньше, чем различий в прусском и баварском диалектах немецкого или пьемонтском и сицилийском диалектах итальянского.
И по всем системообразующим признакам украинский национализм является просто доведённой до конца тенденцией обособления, имеющейся у многих и в самой России. У тех же упомянутых нами уральских казаков-староверов. Возможно, при других обстоятельствах мы могли бы сейчас говорить об «уральцах» и их «самостийном» государстве, в то время как украинцы оставались бы частью русского народа.
Итак, мы считаем украинский национализм реализовавшимся примером весьма широкой, можно сказать общерусской, но антироссийской тенденции.
Мы сейчас не будем обсуждать роль внешних сил в становлении украинского национализма. Она очевидна. Не будем также говорить об издержках этого национализма с точки зрения общерусских целей. Они тоже очевидны.
И, наконец, не будем касаться тех проблем и тех нереализованных возможностей, которые имеют место на самой Украине. Тем не менее, подчеркнём, что большая часть украинских просчётов, если внимательно приглядеться, обусловлена как раз попытками сохранить имперские бюрократические (и не только бюрократические) структуры и стереотипы жизни уже без империи.
Можно посочувствовать делу украинского освобождения и процветания. Но надо согласиться, что преодолевать имперские пережитки без империи всё же легче, чем при её сохранении. В этой связи нелишним будет напомнить, что у Украины и Белоруссии всё же нет «своих Чечни и Дагестана», которые являются головной болью нынешней России. А в Белоруссии даже нет (вот счастье-то) и чеченской мафии. Впрочем, и других кавказских мафий (а на долю кавказцев приходится более 2/3 тяжких преступлений в России) там тоже нет.
За одно это уже стоило без оглядки бежать из интернациональной российской империи.